Прессу тогда игнорировали даже те, кто её делал. Работать в газете — пожалуйста, а читать — нет. И вдруг на удивление стало можно читать «Огонек», «Собеседник»… И писать стало можно обо всем.

Гласность реально наступила с газеты «Московские новости» – это был рупор Перестройки, а с 1988 года началось крушение иллюзий. Я брал с собой пачку газет, просто приезжал в аэропорт, просто приходил к начальнику смены Аэрофлота и давал им газеты. Были даже ситуации, когда стюардессу высаживали и меня сажали на место в самолете.

Это было время расцвета «Московских новостей», это было самое интересное, самое влиятельное издание. Люди слушали очень внимательно, никто не отрывался, никакие сериалы даже в сравнение не идут по рейтингам с этими съездами. Это было важно очень. Я когда в «Московских новостях» работала, на газету не было подписки, это был ограниченный тираж. И люди стояли в 6 часов утра в очереди, чтобы купить эту газету несчастную, и на Пушкинской площади возле редакции стояли стенды, где под стеклом на замочек закрывали газету, все стояли и читали... Ко мне все приезжали за этой газетой, это было просто как воздух, это был предмет первой необходимости.

Мы про многое знали и многое читали, хотя, конечно, под подушкой. Но большинство населения, мне кажется, ничего не знало. Я, например, про Новочеркасск всё знал, хотя про это до Перестройки ничего не писали, а про восстание на Балтийском флоте в 70-х впервые услышал. Больше всего потрясало, что про это стали писать в открытую.

«Неделя совести» – это был, на самом деле, первый опыт очень мощного и открытого разговора на тему репрессий. Мы это делали совместно с журналом «Огонек», который опубликовал анонс и попросил приносить материалы. И вот я сидела три месяца, ко мне приходили все эти люди. И приносили фотографии, какие-то документы, справки – то, что оставалось от их родственников, или свои собственные. Это сидело так глубоко, и когда люди стали приносить это всё, они рассказывали мне свои истории... Каждый сидел у меня по два часа, по два с лишним... Потому что невозможно это всё коротко рассказать. Сразу на людей нахлынули такие воспоминания, так эмоционально всё было: у меня в письменном столе лежали валокордин, нитроглицерин, потому что это были очень тяжелые переживания. И это событие до сих пор я считаю главным в своей жизни.

Гласность привела к важной вещи, в которой мы тоже участвовали: ходили бесконечно на эти большие митинги, как, например, против 6-ой статьи Конституции о руководящей и направляющей силой коммунистической партии Советского Союза. Это был довольно серьезный момент, потому что это должно было неизменно привести к изменению структуры государства. И привело в результате – появился президент СССР. Происходило это многотысячными, по сто тысяч, по пятьсот тысяч человек, митингами и шествиями по Садовому кольцу, на Манежной площади. И всё это, конечно, тоже результат гласности. Это как ящик Пандоры, который открыли и начали писать какие-то вещи.

1987 год – это начало и гласности, и свободных собраний, когда граждане собирались там, где было возможно и даже невозможно. Митинги против правящей партии, в частности, как это делал Демократический союз – такая была организация, которая объявила себя антисоветской партией и устраивала митинги у Казанского собора, на Дворцовой площади. И мы наконец ознакомились с такой практикой, когда стоят десятками милицейские машины и автобусы, и всех винтят подряд. Хотя это были вегетарианские времена по сравнению с нашими. Некоторые люди получали 15 суток за нарушение порядка, но очень часто эти митинги проходили... так скажем, в Михайловском саду, например, можно было, никто не стал бы винтить. Или на каком-нибудь стадионе Локомотив можно. Но у Казанского собора – нежелательно. Но вот партия ДС она очень хотела в тех местах, где можно привлечь к себе внимание. Я даже помню, как пара активистов залезли на памятники Кутузову и Барклай де Толли, и менты не могли никак снять их оттуда...
Была группа «Спасение» – это действительно первая группа, которая себя
заявила. Весной 1987 это была защита Англетера, который все равно разрушили, конечно, но это была веселая история. Там молодежь собиралась, они бросались под танки, ну в смысле под эти «бабы» которыми сбивают здание.

2 октября. В августе-сентябре Горбачев был в отъезде. Оппозиция перешла в контратаку. Лигачев поехал по провинциям, его встречи и выступления необычно щедро показывало телевидение. Пресса, даже включая «Огонек» и «Литгазету», сбавила тон и от сенсационных разоблачений явно воздерживалась. «Память» в Ленинграде провела несколько активных демаршей, и власти этому не мешали. В то же время в Москве митинг на Пушкинской площади (не разрешенный Моссоветом) весьма энергично разогнало впервые появившееся отделение милиции особого назначения (ОМОН), специально для этого предназначенное — в касках, со щитами и дубинками.

Все стали жутко верующими и пошли в церкви, у нас рядом была Елоховская церковь. Она не закрывалась и во время советской власти, была кафедральной. И когда уже стало можно, по праздникам, там стали перекрывать движение, как-то помогать всё организовывать. Появилось много религиозно-просветительской литературы. Все, от адвентистов седьмого дня и до кришнаитов, активизировались, стали свои учения нести, печатать литературу, все, кто до этого сидел тихо.

11 июня 1988. Суббота. Мы вместе с Сизо осматриваем все еще прекрасные соборы Кремля (они конечно не используются как соборы — это «музеи»). Как раз в тот момент, когда мы пересекаем площадь, на нее выходят гости с приема, который давал Председатель Верховного Совета Громыко для участников торжественных мероприятий по случаю Тысячелетия Православия на Руси. Так непроизвольно образуется фантастическая процессия, пробуждающая как раз на этом месте воспоминания о картинах из прошедших веков, с которыми, правда, только не гармонируют легко одетые современные туристы. Мимо нас шествуют православные и католические прелаты вперемешку с высокопоставленными лицами из англиканской, лютеранской и других протестантских церквей, а также с буддистами, а замыкает шествие еврейский раввин в черной шляпе. Процессию во всю фотографируют и снимают на видеопленку не только зрители, но и сами прелаты, прежде всего американцы. Многие священники благословляют собравшихся людей, которые на произнесенное православными священниками пожелание здравствовать, тотчас же отвечают тем же пожеланием, при этом часто крестясь.

22 августа, 1989. Начались сеансы Кашпировского по телевизору. Обещает снятие боли, постепенное выздоровление — сам организм себя защитит. Впечатление он производит более сильное, чем Чумак. После сеанса Чумака никаких особых ощущений, а после сеанса Кашпировского сильная, но приятная усталость.

Это были действительно настоящие выборы, честные совершенно. Я помню, когда Болдырев опередил первого горкома партии, по-моему, Герасимова, это был такой шок для всех. И очень многие победили, партию отставили в сторону, победили такие простые люди, всякие там младшие научные сотрудники. (смеется) Это была такая романтика.

Съезд происходил в начале июня, когда нужно было готовиться в институт. И мы с подругой сидели с тетрадями, а там шёл Съезд народных депутатов. И никакие тетради мы не открывали фактически, мы смотрели только Съезд. Невозможно было представить, что ты выключаешь в этот момент телевизор. Он работал всюду, у всех, смотрели этот Съезд абсолютно все. Не было таких мест, где вместо Съезда включали что-нибудь другое. Ты приходил в парикмахерскую, там тоже работал Съезд... Это было совершенно потрясающе, немыслимый уровень свободы.

За Съездом следила вся страна — 80 процентов населения, наверное, не отрываясь. 5-7 лет назад можно было попасть в лагерь за то, что сегодня можно было обсуждать по телевизору.

Съезд смотрели до валидола. Можно было публично сказать, что кто-то там дурак, живая была политическая жизнь.

С одной стороны, так скверно, так мучительно жить в бытовом отношении, не было на моей памяти никогда. Озлобленные очереди за хлебом и так далее, причем дело было больше в самой этой озлобленности, которую каждый чувствовал в самом себе. С другой стороны — и это бесконечно важнее – никогда мы не чувствовали себя на таком подъеме, как в годы перестройки. Воздух страны стал другим.